Дарья Рудановская

Наброски к портрету

В очередной раз задумываясь над тем, каков же образ "героя нашего времени" приходишь к выводу весьма парадоксальному. Конечно, герой этот многое выстрадал и пережил: войну прошел, в лагерях отсидел, социализм строил, потом сам же его и разрушал, а к чему пришел в итоге? Кого любят? О ком читают? Кого цитируют? Аплодисментами засыпают? Вот он, наш кумир, образец для подражания. Видите, как он выходит, пошатываясь, на сцену, пытаясь схватится за занавес, чтобы не рухнуть окончательно, в итоге достигает своей цели: стоит какое-то время у микрофона, потом все равно не выдерживает и падает. С первого взгляда даже не возможно разглядеть его лица: толи это Веничка Ерофеев, толи С. Довлатов, толи еще кто-то. Такой пьяненький-с, грязненький, нестриженый, бормочущий себе что-то под нос. И декорация тоже соответствующая: подворотни с лужами, грязью, и кучами пустых бутылок вокруг. Мы подойдем поближе, будем гладить его по головке, жадно внимать его бормотанию, а потом цитировать изо дня в день.

Литературе, как известно, свойственно вступать в противоречие с общепринятыми истинами, оспаривать их. Все пороки к нашему веку были уже разобраны, то есть обрели свою художественную оболочку и в рамку на стену повешены: проституток полюбили, убийц оправдали, мужьям и женам наизменялись, с дьяволом вдоволь наговорились, с Богом поспорили. Что еще в этот букет добавить? Конечно же, пьянство. Бесспорно, мотив этот был очень силен во все времена и народы, предшественников у нашего героя великое множество. Ода бутылке - обычное дело у любого более или менее великого писателя, как справедливо в "Москве - Петушках" отмечено: "Все эти Успенские, все эти Помяловские - они без стакана не могли написать ни строки!... Отчаянно пили! Все честные люди России!... И так до наших времен! Вплоть до наших времен! Этот круг, порочный круг бытия - он душит меня за горло!" Все это так, действительно, но до недавних времен памятник великому пьянице еще не ставили, (памятник на Курском вокзале В. Ерофееву имеется в виду). Нет, конечно, памятник не пьянице ставили, а великому писателю, творцу, но поскольку все в жизни символично, то и памятник этот символ времени. Чем прославился этот художник? За что его любят? За то, что правду жизни передал во всей ее красе, а правда эта вокруг бутылки так и обвивается, и никуда не денешься. И смешно это, и вот еще два шага - и все: грустно, трагедия просто на глазах вырастает.

Раз дело такой серьезный оборот принимает, развернутые примеры с комментариями и тщательнейшим анализом просто необходимы. Приведем же их. Начнем с... Нет, сначала лучше вспомнить предков этого героя, а их великое множество, семейка, как известно, здоровенная. Поэтому лучше ограничимся самым выдающимся, больше всего напоминающим нашего героя прародителем. Это Мармеладов, конечно. Вспомним для начала, как он выглядит: "Это был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки. Но что-то было в нем очень странное; во взгляде его светилась как будто даже восторженность, - пожалуй, был и смысл и ум, - но в то же время мелькало как будто и безумие". Наш герой явно помоложе, поопрятнее, но зато взгляд очень уж похож, выражение глаз ведь превыше всего. Чувствуете, с каким интересом и живостью поглядывают на нас персонажи нашего времени? Ну а имидж? Тоже не многое изменилось: "Забавник!" - громко проговорил хозяин. И наши тоже - забавники. Ведь весело же должно быть прежде всего, трагедия в этой форме лучше усваивается.

Наследники у Мармеладова достойные, но речь здесь пойдет об избранных, самых что ни наесть достойных. Итак: Веничка Ерофеев, Сергей Довлатов, Одиноков-старший и Сергей Гандлевский. Не совсем понятно, что за Одиноков-старший? - Отец героя из "Бесконечного тупика" Д. Галковского; скоро станет ясно, в чем дело. По сути Одиноков-старший этот ряд и замыкает, но не по возрасту; хоть он и самый старший из всей этой компании, но из-под пера вышел не так давно, и пошел явно дальше всех остальных. Гандлевский самый молодой из них, но достижения его не столь велики, а без него тоже не обойтись: ему ведь антибукера дали, а пьют в "Трепанации черепа" от души. Веничке - памятник, ему - премию, никак такое совпадение вниманием не обойдешь.

Начнем с обозначенного конца. Ерофеев, Довлатов, Гандлевский от первого лица писали и к автопортретам не были склонны. А вот портрет Одинокова-отца на страницах "Бесконечного тупика" изображен: "Как сейчас вижу красивую и огромную отцовскую голову, - пишет Галковский, - с высоким лбом интеллектуала, склонившуюся над тарелкой с объедками. Курил страшно -- до обожженных пальцев". Как и Мармеладов, он сидит за столом, большая лысина превращается в "лоб интеллектуала", только если у Достоевского "пожалуй, был смысл и ум", то в данном случае всякое "пожалуй" отпадает, ум со смыслом выходят на первое место. То же самое, вне всякого сомнения, можно сказать и про всех остальных. Мы не знаем, есть ли "высокий лоб интеллектуала" у персонажей (которых они называют "я", лирических героев, как их принято величать) Ерофеева, Довлатова и Гандлевского, но вполне мог бы быть, учитывая водоворот мыслей в их головах. А вот привычка "курить до обожженных пальцев" была присуща Довлатову, об этом сам он не раз пишет. И тарелка с объедками неизменный для всех них атрибут, никак от портрета не отделимый.

Галковский пишет о своем отце, как о недостижимом идеале, который буквально задавливал его своей мощью. Даже лучше сказать так: пишет о недостижимым идеале, который он сам создал из своего отца, справедливо называя эту историю "родительским мифом". Тоже своеобразная закономерность: Одиноков создает миф из кого? - Из пьяницы-отца. И мы, читатели, сделали из Ерофеева и Довлатова героев мифических (герои Галковского и Гандлевского мифическими никогда не станут; они прекрасно иллюстрируют этот рассказ о человеке спивающимся, Галковский даже способен очертить вполне четкий контур этого человека и прочее, о чем ниже). Этот миф - о пьяном интеллектуале - разросся до такой степени, что теперь в каждом пьянице, идущем шатаясь по улице, вполне можно заподозрить будущего Ерофеева. И подражатели - именно пьяницы-подражатели - появились у Ерофеева и Довлатова, которые пьют, им подражая, и на Курский вокзал потом едут. А сколько удовольствия распить бутылочку во дворе дома, где жил Довлатов! И пивная "У Сергея Довлатова" в Питере открылась. Одиноков, конечно, поумнее простых читателей, подражать отцу он не будет, его миф об отце совсем не об отце с бутылкой, а о его неподражаемом "артистизме", "ерунде с художеством". Этого широкой массе читателей не понять, что-нибудь попроще надо. Но факт есть факт: Одиноков создает свой миф из пьяницы-отца, советский обыватель - из пьяницы-писателя, мифы разные, но персонаж, по сути, один и тот же. Уже даже по портрету видно.

Что еще кроме портрета? Ну, хотя бы вот что: "В моём родительском мифе трагедия художественной природы отца - в страстном желании слова, выговаривания". Просто смешно, по-моему. "Трагедия художественной природы", "страстное желание слова, выговаривания" - будто про писателя и написано. Хитрый Веничка на протяжении всего путешествия только и повествует о своей "трагедии художественной природы". Хитрый -- потому что не прямо говорит, но зато только об этом: посмотрите, мол, какой талант советская наша действительность сгубила (а может быть, и породила, но об этом ниже). "Страстное желание слова" так и прет, простите. И Довлатов постоянно ноет, кокетничает с читателем в своих рассуждениях на тему, сколько он мог бы всего написать, да не получается. И чем больше ноет, тем больше получается. И еще получается, что отец Одинокова - пародия некоторых наших советских писателей, а в пародии, как известно, основные черты и приметы лучше всего выделить удается. Поэтому, чтобы получше разобраться, будем периодически обращаться к этой необыкновенно талантливой пародии, которая объединила в себе наиболее характерные признаки нашей эпохи.

Уже упоминались "ерунда с художеством" и "артистизм". Продолжим. Точно эта цитата звучат так: "Такой же эстетизм характерен и для индивидуальной, частной судьбы русского человека, этой, по выражению Розанова, "ерунды с художеством".

Мой отец тоже был типичной "ерундой с художеством". Даже в постепенном пьяном распаде его личности был какой-то артистизм". О чем пишут Ерофеев, Довлатов и Гандлевский? - О ерунде, но придают им художества, и артистичны невероятно. Нет ведь никаких высоких тем: ни любви, ни природы, ни родины. А если и есть - то оборачивается ерундой: подумаешь женился, подумаешь влюбился и уехал из России тоже "подумаешь", по крайней мере, на фоне того, с каким художеством описана ерунда. Напоминая о графиках Венички и его рецептах различных коктейлей, надеюсь только лишний раз всколыхнуть приятные воспоминания, пример яркий. У Гандлевского (с явной ссылкой на Ерофеева) тоже самое: "Пусть мне хватит не на две сухих или на один портвейн, а на бутылку сухого 0,7 и бутылку белого портвейна 0,8, а там меня подхватит волна особого вдохновения, и сегодня, во всяком случае, я не пропаду, а о завтрашнем дне запрети себе думать!" Смешно, но правда, полнота ощущений в данной ситуации передана точно. Русский человек пьет и опохмеляется красиво, вдохновенно, приходит к мыслям философским типа "не думать о завтрашнем дне". Довлатов, как он сам признает, "певец банальности". Воспевание банальности и есть отчасти "ерунда с художеством". Примеры - любая строчка, даже фраза. Но Ерофеев, Довлатов, Гандлевский в описании этой ерунды безобидны, Галковский жесток: "Мой отец был интересный. Однажды он купил мне мороженое, а потом его поджарил. Ты, говорит, простудишься, тебе холодного нельзя. Конечно, это было ради гостей, шутка. Все пьяно смеялись, а я плакал". Но это так, к слову, о разновидностях "ерунды с художеством". Все эти пьяные сцены абсурдны, но колоритны. Мармеладов еще не научился пить красиво, артистично, наши же современники в этом деле достигли совершенства. Что такое "обыденный ничегонепроисходизм" Мармеладов не осознает, у него нет необходимости что-либо приукрашивать, разыгрывать. Наши писатели из чего угодно сделают комедию, или трагедию, что, впрочем, часто одно и то же. Как не старайся, вселенская грусть тебя не охватит после чтения Довлатова, Ерофеева, Гандлевского, потому что прежде всего то, о чем они пишут, смешно. Нет, если задуматься, то конечно... Речь немножко не об этом. Стоит лишь посмотреть на этих героев со стороны, а Галковский, отчасти Достоевский нам показали их сборный образ со стороны, то не до веселья, даже и вселенская грусть даст о себе знать.

Вот и получается как всегда: из одного и того же можно сделать комедию и трагедию. От описания, как Мармеладов "лежал пьяненькой-с" на стену лезть хочется, а в описаниях Довлатова лежать пьяненьким очень даже весело. Опять же, не весело, безусловно, но описано смешно. "Фарс, фарс. Если бы я прочел рассказ обо всём этом, то хохотал бы до колик. "Так не бывает", это пародийное нагромождение дешевых "ужастей" и слащавой сентиментальности", - как всегда не обойтись без пояснений Галковского. Фарс, пародия - характерные жанры для современной пьяной темы. Как было до нашего времени? Пьянство либо осмеивалось, всячески над ним иронизировали, либо это неизбежная трагедия, как в случае с Мармеладовым. А так, чтобы и смешно и трагедия -- Ерофееву первому удалось. Трагедия на пьяном улыбающемся лице. Явление само по себе не ново, но как художественный образ встречается впервые. "По пустякам, хе-хе, и складывается трагедия". Вот и у трезвого Одинокова рядом стоят "хе-хе", "трагедия" и "пустяк". Значит, вероятно, дело не только в бутылке, просто на пьяном лице улыбка и трагедия лучше сочетаются. Символ, всего лишь символ этот пьяный интеллектуал. А поскольку оксюморонные сочетания, как правило, ироничны, то и получается фарс и пародия, как у Ерофеева, Довлатова, отчасти у Гандлевского. А так как оксюморонные сочетания не всегда ироничны, то получается трагедия, как у Галковского. Он рассказывает нам про фарс и пародию, но это всего лишь одна из тем его гипертекста, а не форма его. Скорее как учебник с примерами. Хотите узнать, что такое фарс и пародия? Вот, пожалуйста, мой отец, лучший пример. Наверное, пьяный человек и есть лишь выразительная пародия на человека. Повесть (а по-моему, так поэма) "Москва - Петушки" вся пронизана сплошными цитатами, ссылками на другие произведения, и герой тоже пародия на других героев, поэтому и принято считать "Москву - Петушки" первым постмодернистским произведением. И каким должен быть герой, чтобы получше передать эту пародийность? Конечно, пьяным, из спокон веков так принято. Пародия только порой лучше оригинала получается, с художественной точки зрения.

Герой Довлатова постоянно над собой смеется, выводит образ такого нелепого непризнанного гения. На пьяную голову все оборачивается в шутку, в фарс: рождение ребенка, любовь, развод, работа, выезд из России. После нескольких стопок, как известно, море по колено. Надо Довлатову-журналисту, чтобы ребенка назвали Лембитом, проблема решается с помощью бутылки. А в итоге, если рассказать, то смешно получается.

В "Бесконечном тупике" есть две явно пародирующие друг друга линии: линия отца и линия Розанова. "И я знаю, что отец это Розанов", - утверждение по истине достойное пьяному бреду, еще если и интонацию соответствующую придать. Даже и интонация не нужна, просто вслух произнести достаточно. С другой стороны - почему бы и нет? Почему бы ни приподнять очередную завесу? Зачем делать из Розанова святого, а из отца полного дурака? Только пьяный бред способен стричь под одну гребенку алкоголика и Розанова, Галковскому не нужно для этого пить. Это его субъективное личное восприятие пьяного отца и умницы Розанова, и он не боится им поделиться, будучи трезвым (если только скидку не делать на то, что пишущий человек от пьяного мало чем отличается). Галковский пишет, что сознательно стремиться к фарсу, то есть показать сочетания самые нелепые, смешные, бредовые.

Вообще бред любимое слово у всей этой веселенькой компании. Кремль - бред, Петушки - бред, Лембит - бред, отец-Розанов - бред, раскачивание на вешалке - бред (см. ниже). "У меня была теория, оправдывающая повальное советское пьянство, - пишет Гандлевский. - Бред, бред и ужас были предложены целому народу - от Курил до Карпат - в качестве режима дня и жизни. И целый народ за редким исключением предпочел справить трехсотлетие граненого стакана". Тоже метафора, символ. Пьяный бред - бред "в качестве режима дня и жизни". Что лучше - не понятно. Если рассказать обо всех ужасах, каждый день происходящих у нас в стране, то получается какой-то бред, сродни пьяному. "Декламируется, в общем-то, единственная банальная идея - что мир абсурден", как сказал Довлатов.

Ну вот, я уже начинаю оправдывать это повальное пьянство. Предоставлю лучше эту возможность ерофеевым и довлатовым, тем более что каждый из них какую-либо теорию хоть раз на этот счет выдвигал. Итак, "Москва - Петушки", черноусый: "Отчаянно пили! Все честные люди России! И отчего они пили? - с отчаяния пили! пили оттого, что честны, оттого, что не в силах были облегчить участь народа! Народ задыхался в нищете и невежестве, почитайте-ка Дмитрия Писарева! Он так и пишет: Народ не может позволить себе говядину, а водка дешевле говядины, оттого и пьет русский мужик, от нищеты своей пьет! Книжку он себе позволить не может, потому что на базаре ни Гоголя, ни Белинского, а одна только водка! и монопольная, и всякая, и в разлив, и на вынос! Оттого и пьет, от невежества своего пьет!" И дальше: "И стоит мне прочесть хорошую книжку - я никак не могу разобраться, кто отчего пьет: низы, глядя вверх, или верхи, глядя вниз. И я уже не могу, бросаю книжку. Пью месяц, пью другой, а потом..." (водка и сейчас один из самых дешевых продуктов, да и надо ее немного - тоже символ, вероятно). Оправдался, мужик. Раз уж Писарева читал, почему бы и не выпить? С низами и верхами тоже здорово получилось: никак, значит, социальную основу под это дело не подведешь; причина, значит, другая - метафизическая прямо. Наверняка даже метафизическая, но чтобы понять ее, нужно выпить, а спьяну писать глупо, потом перечитываешь - дрянь какая-то получилась, а казалось необыкновенно умно. Вся эта пьяная метафизика на трезвую голову куда-то улетучивается. Жаль, так приятно было!

Ну а Довлатов, что по этому поводу пишет? От первого лица лишь то, что "находил для этого все больше оправданий", а каких в основном - умалчивает. В одном только месте прямо сказано: "Алкоголь на время примирял нас с действительностью..." Зато зек из "Зоны" у него на эту тему рассуждает: "Я тут философский вопрос решаю - отчего люди пьют? Допустим, раньше говорили - пережиток капитализма в сознании людей... Тень прошлого... А главное - влияние Запада. Хотя поддаем мы исключительно на Востоке. Но это еще ладно... У моего соседа был козел. Такого алкаша я в жизни не припомню. Хоть красное, хоть белое - только наливай. И Запад тут не влияет. И прошлого вроде бы нет у козла. Он же не старый большевик... Я и подумал, не заключена ли в алкоголе таинственная сила. Наподобие той, что образуется при распаде атомного ядра. Так нельзя ли эту силу использовать в мирных целях?.." Заметим, что от первого лица никто, кроме Гандлевского на эту тему рассуждать не берется. Все другим персонажам эту возможность предоставляют и в шутку оборачивают. Хотя, как сам Довлатов писал, зеки были для него своего рода зеркалом, а значит и рассуждение это запросто можно ему приписать. Козел этот задачу действительно усложняет, все традиционные доводы, можно сказать, опровергает, на глубину и неизученность данной проблемы указывает. Но сравнение это опять форму фарса принимает. Козел - пародия на пьяного. Пьяный козел - сочетание нашему слуху весьма привычное. И то, что таинственной силой на пьяную голову кажется, оказывается потом не больше, чем подвиги Дон Кихота. Спьяну все легче кажется: на улице не мерзнешь, по лестнице без труда поднимаешься, но на высокую гору пьяным не полезешь, не дойдешь, сердце не выдержит, к тому же на высоте холодно станет, отрезвеешь к тому времени.

К "героическим" поступкам наши герои весьма склонны. Они постоянно что-то делают, к цели какой-то стремятся. Самым высоким достижением считается пить без закуски, а потом уже все остальное. Довлатов в "Зоне" описывает игру зеков под названием "Тигр". Эпизод для данной темы очень показательный: "Все уселись за стол. Выпили по стакану зверобоя. Затем ефрейтор Кунин произнес:

- Тигр идет!

Участники игры залезли под стол.

- Отставить! - скомандовал Кунин.

Участники вылезли из-под стола. Снова выпили зверобоя. После чего ефрейтор Кунин сказал:

- Тигр идет!

И все опять залезли под стол.

- Отставить! - скомандовал Кунин...

На этот раз кто-то остался под столом. Затем - второй и третий. Затем надломился сам Кунин. Он уже не мог произнести: "Тигр идет!" Он дремал, положив голову на кумачовую скатерть".

Вылезти из-под стола считается поступком, достойным большого уважения. Со стороны это смешно кажется, а на самом деле каждый из нас неоднократно слушал, а скорей всего даже участвовал в разговорах на тему, кто больше вчера выпил. Каждый раз, собираясь за столом или еще где-то мы в "Тигра" играем, только правила игры в каждой компании свои.

Почти все действие в произведениях Довлатова происходит после или во время пьянки. Завязка - принял, кульминация - напился, развязка - похмелье. А если пьянки нет, то и действия как такого нет, просто иронические описания тех или иных событий. Взять хотя бы описание его женитьбы. Принял - позвонил Тане, пьяный пришел к Тане, происходит действие, в итоге женился. Получается, если бы не выпил, то не позвонил бы, значит и не пришел бы, а, следовательно, и не женился, так, по крайней мере, это событие в "Заповеднике" описано.

И Гандлевский тоже прямо-таки героический поступок описывает: кражу кофе в поезде, тоже спьяну, разумеется. Чем не поступок? Массу усилий приложить потребовалось. А потом думать, как бы от этого кофе избавиться.

А уж если бы Веничка не выпил, то никакой бы жизни вовсе не было. Вся книга переполнена событиями и поступками: купить, со вкусом распить, потом до магазина дойти, потом - до Курского вокзала, потом - до Петушков и все тому подобное. Главная цель жизни - Кремль. Она, естественно, не достигается. Должна же быть у человека мечта, пусть даже пародийная. Все в "Москве - Петушках" по строгим литературным канонам построено. Герой целую жизнь прошел. Дорога, люди интересные, чистая и светлая любовь, поступки. И кольцевая композиция соблюдена. Проделал жизненный круг, вернулся к тому с чего начал, но уже преображенный, новыми глазами на мир смотрит. И символ этого круга - Садовое кольцо - тут как тут.

У Галковского, как всегда, юмор несколько отличается. Отец его тоже поступки совершает. Например, мороженое поджаривает. Или на санках катается: "отец сидел на коленях на санках и, отталкиваясь лыжными палками, катался по растаявшему катку. При этом он пел арии на итальянском языке". Но если Довлатов, Ерофеев, Гандлевский, только когда начинают описывать произошедшие события, в фарс их превращают, то Одиноков-отец жизнь в фарс оборачивает, сознательно к нему стремится, в этом-то Галковский ему и подражает: "к чему <к фарсу> я стремлюсь почти сознательно", - пишет он. Цель жизни Одиноковых обернуть все в фарс, пьяный отец достиг в этом совершенства.

"Русский быт превращает в трагедию", - говорит Галковский. Действительно, именно этим и занимаются наши писатели. Описанию каждодневного советского быта придается такой трагический оттенок, что быт перестает быть бытом, становится метафорой существования. Советский человек жизнь посвящает стоянию в очередях, делению квартир и вещам тому подобным. И делает это с таким трагическим видом, что настоящий художник не удержится и напишет картину. О быт разбивается не только любовная лодка, но и все остальное. О душе русской все говорят, но еще поискать надо такую искреннюю жестокость, мелочность, которой просто переполнена душа именно русского человека. Герои ерофеевых, довлатовых, гандлевских, галковских прежде всего подлецы, с виду, по крайней мере, в традиционном понимании этого слова. Одна из сцен "Компромисса": "Один редактор говорил мне:

- У тебя все действующие лица - подлецы... У тебя подлецы - нечто естественное, как дождь или снег...

- Где же тут подлецы? - спрашивал я. - Кто, например, подлец?

<...> Я давно уже не разделяю людей на положительных и отрицательных. А литературных героев - тем более..."

Мармеладов, Одиноков-отец, Веничка настоящими подлецами на страницы книги выведены, а мы их любим, оправдываем всячески: и умны, и образованы, и интеллигентны, и тактичны. Наверное, оттого, что в себе их отражение находим, и оправдываемся тем самым. Как черноусый пьянство защищал, так мы подлость нашу в положительное качество возводим, красивыми словами называем: "артистизм", "ерунда с художеством" и др.

Всех этих без исключения героев объединяет еще одно не менее важное свойство, а именно коверканье жизни окружающих. Гандлевский и Довлатов посвящают произведения женам, явно чтобы хоть как-то загладить свою вину перед ними. Жена Довлатова говорит ему прямо, что всю жизнь ее исковеркал, и он соглашается. И у Венички есть женщина, которая ждет и любит его, а он не едет. На протяжении всего своего рассказа об отце Галковский только и повествует о том, как отец его личность задавил. Но им простительно, писатели все-таки, по профессии полагается. (Толстой тоже жену свою "терроризировал", правда, книжек об этом не писал).

И еще: все эти герои - неудачники. "Отец был неудачником. Неудавшейся личностью". Речь не идет о самих писателях в данном случае (сложно сказать про человека, которому ставят памятник, или которого читают и цитируют изо дня в день, что он не удачник), а об их героях. Почему они все пьют - жизнь не сложилась, личность не раскрылась. Все считают себя неудачниками, на трагедию намекают.

Отца Одиноков всегда описывает, как можно было уже заметить, в каких-то нелепых ситуациях. Даже перед смертью, когда его в больницу отвозили, отец выглядел нелепо: "Отец лег, руки сложил на животе и стал смотреть в потолок. Должно было как-то торжественно получиться. Но когда одеяло подняли с четырёх концов, то в середине оно прогнулось и получилось, что отец как бы в мешке. Его несут по лестнице, а он лицом ко мне и жалкими собачьими глазами на меня смотрит. Из мешка. И стесняется, всё взгляд отводит. И я тоже". И Веничка в столовой, когда за хересом пришел, тоже нелепо выглядел, будто тоже из своего мешка выглядывает: "Надо мной - две женщины и один мужчина, все трое в белом. Я поднял глаза на них - о, сколько, должно быть, в моих глазах сейчас всякого безобразия и смутности, я это понял по ним, по их глазам, потому что и в их глазах отразилась эта смутность и это безобразие... Я сник и растерял душу". Ситуации почти идентичные. Унижение, стыд, позор, но сами себя до такой жизни и довели. У Довлатова тоже много похожих эпизодов: то он просыпается с утра на холодном полу обмотанный телефонным проводом, то зеки его "опускают", как говорится. И Мармеладов радовался, когда его жена за волосы таскала. Неужели ничего так по большому счету и не изменилось, герой наш литературный вниз все падает и падает, и не остановится? Он уже окончательно смирился, ощущая себя оскорбленным и униженным. Скоро удовольствие начнет от этого испытывать, гордиться падением своим.

"Сколько ни помню отца, всё у него подчинялось какой-то искаженной, ходящей конём логике". Точно про нашего героя написано. Но это его качество и привлекает, притягивает. Это только в жизни так: пьет - это плохо, жаль, а ведь хороший человек, мог бы, н-да... В литературе к этому делу отношение иное: встречаешь героя с бутылкой - значит хороший человек, глубокий, с огромным внутренним потенциалом. У Галковского этот литературный герой будто ожил, в жизни приобрел некую ценность, а не на страницах книги. Получается примерно следующий путь: живет человек, пьет, его со всех сторон бьют; потом какой-нибудь Ерофеев говорит нам, что человек на самом деле хороший, интеллигентный, а литература на жизнь влияние, как известно, немалое оказывает (в России особенно), и вот тот же самый человек уже приобретает огромную ценность. Сам Галковский сомневается: "Может быть и отца кто-нибудь выдумал?" По крайней мере, какие-то литературные штампы на нем отпечатались, а, может быть, Галковскому просто доставляет удовольствие подставлять его под эти штампы. В жизни - одни штампы, в литературе - другие, играть ими - наиинтереснейшее занятие.

Такой невероятный всплеск темы бутылки с Галковским по сути в нашей литературе временно завершен, материал исчерпан. Атрибут этот, безусловно, останется, как необходимая деталь декорации российской действительности, но уже вряд ли в ближайшее время удастся новый поворот этой темы найти. Образ отца в "Бесконечном тупике" - это пародия на пародию, и вот еще сто раз на нее пародия - это уже скучно. Галковский убивает своего героя (невольно приходит на ум, как Пушкин расправляется с Ленским): "И вот со смертью отца связано моё пробуждение как личности". Он убивает этого пьяного героя и пытается представить нам нового, другого, но от отца многое унаследовавшего: "Я понял, что в этом мире я всегда буду никчемным дураком, и всё у меня будет из рук валиться, и меня всю жизнь будут раскачивать на вешалке, как раскачивали моего отца". Акцент теперь делается на раскачивании на вешалке, звучит тема даже не маленького, а ничтожного человека, прямого потомка и Ерофеева, и Довлатова, и Гандлевского и многих других. "Никому мы, пап, не нужны. Мы же эти... ничтожества". И мы пойдем рука об руку по тихому, заснеженному переулку. Белое небо. Тихо, только снег скрипит под ногами... Отец сжимает мне руку, и земля начинает уходить из-под ног. И мы молча падаем, падаем..." Не оптимистично, но почему-то красиво.

интернет-издание "Опаньки! Новые русские писатели" №7, не позднее августа 2000 года